1
Мы знаем немало попыток писателей искренне и правдиво описать свою жизнь и деятельность. Однако говорят, только писателю Джиакомо Казанова (де-Сенгалю) удалось это в полной мере – знаменитый любовник века не обелял себя в "Истории моей жизни до 1797 года". Но будто бы и ему удалось это благодаря тому, что садясь писать на старости лет воспоминания, он не предполагал, что такое будет когда-либо напечатано, потому что писал для собственного развлечения от одиночества и якобы собирался всё уничтожить, но из-за болезни и последовавшей смерти не успел этого сделать. Я его автобиографии не читал – у нас её не достать, лишь слышал о ней и её таинственной истории. Однако мне кажется, что написать о себе объективную и сущую правду – невозможно. Человеческая совестливость, стыд, сознание того, что это будет кто-то читать, мешают писать правду до конца – автор невольно будет кое-что приукрашивать. И тогда то, что кажется ему искренностью, может оказаться совсем другим для читателя. Мне, например, "Исповедь" Жан-Жака Руссо представляется во многих местах сплошным кокетством и обдуманной искусной подделкой под искренность. И вообще люди устроены так, что на один и тот же факт могут взглянуть совершенно по-разному – это зависит от их ума, совести, воспитания, образования, способности подняться над предрассудками, тщеславием и так далее. А потому воссоздание интересной правды о себе – задача чрезвычайно сложная и… щекотливая.
Тут вот в чём дело. Кто (без всякой на то просьбы со стороны человечества) пишет о себе? И зачем? Полагаю, есть несколько вариантов. Одни писатели описывают свою биографию из честолюбивого желания прославить себя ещё больше, чем их славило при жизни общество (бывает же так, что заласканному человеку кажется, что его мало знают и потому любят не так, как надо бы по "справедливости"). Другие – хотят удивить читателя фактами своей жизни, потому что не сумели достаточно удивить своими произведениями и были зачислены обществом в рядовые, а не выдающиеся писатели (такие, на мой взгляд, явно отказывают себе в уме и признают за собой немудрую мелочность характера и тщеславие). Третьи – и к ним причисляю себя – хотят восстановления справедливости, которой лишены были при жизни из-за насильственного отлучения их произведений от печати и известности. Сама попытка восстановить справедливость после своей смерти – говорит о многом. Либо это огромные честолюбцы (правда, при жизни почему-то не поступались своими убеждениями ради славы), либо ограниченная посредственность (хотят известности после смерти, а произведения – рядовые; смешно!), либо мудрецы и провидцы, которым будут благодарны потомки за пролитый из могилы свет (известность пришла, произведения напечатаны и прочитаны, а живых свидетелей человеческого подвига уже нет, и было бы о человеке много вранья и домыслов, если бы он не позаботился о важных биографических сведениях сам: кто лучше его может всё это знать?).
Остаётся выяснить только, почему я решил, что мои произведения ждёт известность. Вдруг я ошибаюсь. Тогда писать всё это не стоило бы.
Допускаю и такую точку зрения. Что ж, тогда человечество ничего не приобретёт, но… и не потеряет, найдя в моём архиве на одну рукопись больше, которая будет интересна лишь нравами и бытом ушедшей от нас эпохи и более ничем.
Ну, а если нет? Если всё будет обстоять не так, а по-другому?
Тогда надо писать?
Вот я и склонился к этой рассудительной мысли. Ибо зачем было мощному правительственному аппарату так упорно не допускать меня при жизни к печати и всю жизнь следить за мною, обременив целый штат своих сотрудников нелёгким "трудом"?
К настоящему дню (31 марта 1972 года – Т.В.Сотникова) я уже ухлопал 20 лет жизни на написание романов и повестей, которые в моё суровое время невозможно было не только напечатать, но даже показывать издателям. Свет увидели лишь "Лётчики" в 1961 году. Потом, в 1967 году, в "Новый мир" была отправлена рукопись романа "Взлётная полоса", после прочтения которой сотрудниками КГБ никакое моё произведение уже не принимал ни один из журналов СССР, ни одно издательство. Таким образом, моя писательская деятельность взята была под контроль, замкнута и не имела выхода к читателю. Совершенно не исследованная современной критикой, она может оказаться значительно искажённой впоследствии, чего мне, естественно, не хочется, и чего я хочу избежать. Вот почему я решил написать о себе и своей литературной деятельности сам. Мне всё-таки думается, что описать случившиеся в жизни факты, передать своё отношение к ним и к людям, автор может лучше своих исследователей, которые будут пытаться восстанавливать его облик, как ученики антрополога М.М.Герасимова головы давно умерших людей по их черепам. Искажений истины будет несравненно больше. А из могилы уже не подняться и не опровергнуть этого.
2
Родился я 2 ноября 1927 года в городе Токмаке Киргизской ССР. Однако чтобы понятны были моя натура, поступки, начать надо ещё раньше – с генов моих предков, историю которых знаю из рассказов отца с матерью. Отец поведал обо всём коротко, мать – исписала огромную тетрадь.
Короче, меня такого не было бы на свете, если бы причудливый жизненный путь нескольких фамилий, идущих из глубины веков, однажды не скрестился. У двух последних фамилий этого, казалось, не должно было бы произойти. Одна семья жила на Украине под Каменец-Подольском, другая – за 2 тысячи вёрст, на Волге, в Самаре. Но эти фамилии всё же соединились, потому что люди энергичные на месте долго не сидят.
Мои предки по характеру были бунтари и непоседы. Прапрадед по отцу, Григорий Тарасов, сбежал из родного дома на Дон, когда ему не исполнилось ещё 18-ти. А прадед по матери, Амвросий, сбежал от своего помещика, пана Бунецкого, в 19 лет. Этот очутился на Волге, среди немцев Поволжья.
Вот как случились эти бега, сыгравшие в дальнейшем немалую роль в жизни следующих поколений.
Григорий Тарасов получил приказ запрячь в коляску верховую лошадь барина. Привыкший ходить только под седлом, молодой жеребчик артачился, взбрыкивал и каждый раз выскакивал из оглоблей. Помещик ждал на высоком крыльце, поглядывая на холопа, не умеющего запрячь лошадь. Видимо, нервное напряжение барина передалось и парню, он суетился, а потом ударил в сердцах лошадь кулаком по голове. Кулак у него был тяжёлый, и сам вымахал под два метра – говорили, был одним из лучших кулачных бойцов в зимних схватках на льду, когда ходили стенка на стенку. Люди не выдерживали его удара даже в грудь. А тут жеребчику досталось по голове. Подрыгал непокорными ногами, и издох.
Увидев такое, барин метнулся к Григорию – хотел, вероятно, проучить. Но вышло так, что первым, защищаясь, ударил холоп, и барин лёг возле лошади.
Пока барина приводили в чувство, парнишка сбегал домой, рассказал всё, лапти на ноги, котомку за плечи, и сгинул средь дня как иголка в стогу – никакая погоня его не нашла. Однако отец знал, куда подался его сын – на Дон. Дон многих тогда укрывал от барского гнева и царских слуг. Вот туда и посоветовал бежать.
Вскоре Григорий подал о себе весточку – кто-то видел его на Дону среди весёлых и вольных казаков – всё в порядке, жив, назад не ждите.
Был Григорий лих и удал, приняли его в казачество – сотней поставили командовать. А потом женился в одной из станиц. По фамилии его уже никто не звал, а только "сотник" да "сотник" – по должности.
Позже, когда начали казаков на Дону переписывать, многие из них вместо прежних фамилий дали переписчикам свои клички. Так поступил и Григорий – старая фамилия была ему ни к чему (вернут ещё к барину!), стал он Сотниковым. Новые свои фамилии казаки в тот же день бурно отметили, и пошли с тех пор все эти Намётновы, Бунчуковы, Хорунжие, Атаманычевы – дети казачьего рода. Вот кому обязан своей казачьей фамилией и я.
Нечто похожее приключилось и с другим моим предком, Амвросием Кучеренко. Этого пан Бунецкий заставил подменить заболевшего повара, хотя ни варить, ни жарить паренёк не умел. В первый же день своего кашеварства он схлопотал себе порку – 25 розог на конюшне.
Дожидаться позорного часа Амвросий не стал, попрощался с матерью, и пропал в широкой степи за селом. Шёл, куда глаза глядели. А очутился на Волге, в Саратове. Значит, глядели у него глаза на восток. Восток этот, "вольные земли" глубоко западут Амвросию в душу, так глубоко, что впоследствии один из сынов его, наслушавшись его рассказов, тоже потянется на восток в поисках "вольных земель" и вольной жизни.
Ну, а тогда ходил Амвросий по Саратову, искал работу. Был он и на рынке, и на берегу среди грузчиков и крючников, и в кабаках. Рослого кудрявого "хохла" заприметили, но на работу никто не нанимал. Кто возьмёт себе человека без бумаг? Хоть, видно, и не каторжник, а всё одно беглый какой-то, ещё беды с ним наживёшь. А, может, и вор, кто его знает. Не хватало ещё с таким связаться. Нет, в городе боялись брать "хохла". Разве что поднести что-нибудь или дров наколоть, это ещё разрешали – за грош или еду. А постоянно – нет, хоть пропадай.
Но не пропал Амвросий. Встретился в трактире с немцем Штильманом, что прибыл с той стороны, из-за степной Волги. И чем-то пожилому немцу понравился – застенчивостью своей, силой ли. Словом, пришёлся "хохол" немцу по душе и забрал он его к себе в работники. Увёз за Волгу, в маленький "дорф" из 12-ти дворов близ большого "дорфа" – Мариенталя.
Жилось Амвросию у немцев неплохо. Тот его одел в пиджак и немецкие брюки, выдал кепку с большим козырьком – не узнать хохла.
А работа у немцев была крестьянской, простой и потому привычной. Справлялся Амвросий на радостях за троих – дюжий был. И кормил немец хорошо, Амвросий даже поправился и расцвёл так, что заговорили о нём соседские немки: неплохо бы женить парня! Были и две кандидатки – Марта и Мария, девки дебелые, чистые, а мужиков в семье нет, ни одного брата: нужен хозяин. Да не до них было Амвросию – ныла его хохлацкая душа по Украине – как там? Как Одарка без него? Полтора года прошло, не выдал ли пан её замуж?
Всё чаще снились ему соловьи, подсолнухи, вишнёвые сады и жёлтые соломенные крыши. Белые хаты на косогорах. И не выдержала разлуки душа – решил хлопец назад пробираться, на родину.
Отговаривали всем дорфом: "Не уходи, Амвросий! Чем тебе здесь не житьё? Женишься, сам хозяином будешь. А там – рабство". Уговаривал и Штильман, и его жена, и "фроляйны" Мария и Марта.
Не отговорили. Ушёл.
Проклюнулась, вышла наружу тоска по родным краям и в семье Григория Сотникова – вырос у него первенец сын, Исай. Не видел ведь Волги ни разу, а затосковал. Вот как оно бывает. Наверное, зря Григорий так много рассказывал ему про Жигули, родные места, да ещё с вечной присказкой: "Разве здесь места? Вот у нас на Волге!.."
Видать, запомнил сын. А выучился в Воронеже на ветеринара, стал самостоятельным и вернуться на Дон, где много скота, не захотел. Уехал сначала на Волгу – будто бы далёкую и забытую родню повидать, да там и застрял у своего деда, влюбившись в местную девушку. Был он красив и высок, девка не устояла ещё до венца, и её родители вынуждены были согласиться на свадьбу с подозрительным чудаком, который опять поступил учиться, на этот раз на инженерный факультет.
Вот у него-то, у Исая, и родился в 1862 году мой дед, Григорий Исаевич Сотников, названный Григорием в честь погибшего в кавказских набегах своего донского деда, а моего далёкого прапрадеда.
В 1891 году во время страшного голода мой дед женился по любви на Анисье Семёновне Богомоловой, девушке из обедневших мелкопоместных дворян, младше его на 7 лет. Дедушка был хорошим механиком, умел плотничать, кроить, шить – словом, был мастером на все руки.
В 1892 году у них родился первый сын (мой дядя) Михаил. В 1897 году – второй сын, Павел. А ещё через год случился пожар, деревянный дом дедушки сгорел, и вся семья покинула родную Самару и переехала в город Актюбинск, где у бабушки Анисьи жили какие-то богатые родственники. Но родственники эти бабушке не помогли, и переехавшая на новое место семья первое время нуждалась. Однако дедушка был человеком опытным, энергичным и устроился вскоре к одному купцу на паровую мельницу механиком. В доме появились деньги.
А в 1904 году, вместе с достатком, появился 7 июля и третий сын (у бабушки – самый любимый) – Ванечка, мой отец. Его старшие братья выросли крупными, в дедушку, а мой отец был красив, но ростом не взял – пошёл в маленькую сухонькую бабушку. Кстати, он и характером в неё пошёл – во всяком случае, скуповатость, занудство были от неё. Дедушка был бесконечно добрым, сильным и флегматичным (но когда нужно, довольно активным). Он обладал диким терпением и выдержкой, его невозможно было вывести из себя. Он, рассказывала моя мама, даже ругаться не умел. Самым неприличным словом у него было: "Вот, проклятая!" Или – "проклятый", смотря по обстановке. А бабушка была мелочной, жадной, и пилила всех, пилила. Даже терпеливый дедушка, по словам мамы, не выдерживал иногда её занудства и выходил из комнаты со словами: "Вот, проклятая, никому ведь покоя не даст!"
Он выкуривал одну папиросу в день – для уничтожения запаха во рту. Курил он после обеда, сидя в кресле. В эти торжественные минуты его старалась не задирать и бабушка.
Бабушка любила почему-то обращаться не к богу, а к его матери. Чуть что, она уже всплескивает перед иконой руками, мелко крестится и жалуется громко, на всю комнату: "Царица небесная! Пресвятая богородица!". И ну выкладывать ей все свои мелочные обиды и жалобы. Причём, рассказывает богородице всё в лицах, как оно было на кухне или во дворе, что ей сказала невестка, и что сказала она сама. Богородица смотрела на бабушку с иконы всегда печально и молча, это я хорошо помню, хотя и было мне 5 лет. А бабушка кивала ей и говорила: "Хорошо, матушка, поняла, поняла я тебя, спасибо, царица небесная, что надоумила!". И всегда меня этим изумляла. Как же так, думал я. Я ничего не слышал, а бабушка слыхала, как с ней икона разговаривает. О лицемерии у меня ещё не было тогда понятия.
И ещё не понимал я тогда, входя в другую комнату, где сидел в своём кресле дедушка с газетой, почему он в такие мгновения яростно швырял газету и плевался: "Ну, проклятая, ну и срамница же, тьфу! С богородицей беседует, как с соседкой, видали такое?"
Но я забежал далеко вперёд. Вернусь к тому времени, когда меня ещё не было, а богородица бабушке не поддакивала.
Итак, Амвросий Кучеренко вернулся на Украину. Но не успел он дойти до родного села, как обогнала весть о нём – кто-то из верховых увидел его и донёс пану Бунецкому: "Возвращается тикач Амвросий!" Пан Бунецкий не поленился выехать холопу навстречу. Сам на коляске, по бокам – верховые черкесы. На околице и встретил:
- Ну, что же ты стоишь, не здороваешься со своим паном? – спросил Бунецкий из пролётки.
- Доброго ранку, пан Бунецкий! – ответил Амвросий, потупившись, и посмотрел исподлобья на двух пожилых черкесов. Боялся, прикажет сейчас пан отнять деньги, которые получил у Штильмана за работу.
- О, то добрэ, шо ты нэ забув щэ имени свого пана. Вернулся совсем или опять убежишь?
- Совсем.
- А где ж ты был, сучий сын?
- На Волге. У немца.
- И что же ты там делал?
- В поле работал. Как всегда.
- Ну, и много заработал? – Помещик усмехнулся.
- 25 рублей, - сказал Амвросий и приготовился драться до последнего, но денег не отдавать.
- А не брешешь?
- Нет, пан, могу побожиться.
- Побожись.
- Истинный крест, заработал 25 рублей! – Амвросий перекрестился.
Бунецкий смотрел на Амвросия из коляски молча, что-то обдумывая, подкручивая усы.
- Так, - произнёс он, наконец. – Если ты действительно заработал четвертной билет, то я дам тебе столько же ещё от себя. Но если ты обманул меня – велю выпороть на конюшне! – Бунецкий посмотрел на бритоголового черкеса. – Обыщи его, Керим!
Мой прадед не солгал.
Когда подъехали к панской усадьбе, Бунецкий достал из кошелька 25 рублей. Вручая их Амвросию, серьёзно, но не грубо, проговорил:
- Если бы ты был плохим работником и пьяницей, ты не привёз бы своей одинокой матери ничего. Но ты – хороший работник и сын, поэтому я прощаю тебя и даю тебе эти деньги. Мы, паны, любим хороших работников, и бегать от нас человеку, если он не лодырь, не надо. Так всем и передай.
- Спасибо, пан, за ласку!
- Керим, выведи ему в подарок от меня пару волов! – приказал помещик. – Пусть работает. А то в хозяйстве Кучеренчихи осталась только коза да куры.
Счастливый, Амвросий вернулся в дом к своей матери. Слёзы, объятия. А вечером встретился, наконец, с Одаркой. Нет, не выдали её ещё замуж, и не забыла она его – любила по-прежнему. Но что делать, когда никто в селе не волен был жениться по любви. Пан сам выбирал невестам женихов, а женихам невест. Выдаст 20-летнюю девку за пожилого, а молодого парня женит на пожилой вдове, и смеётся – доволен.
Просидели под стожком до рассвета, обсуждая свою судьбу. И тут рассказал Амвросий Одарке, как встретил его утром пан.
- А ты сходи к пану ещё раз, если он к тебе такой добрый стал? – предложила девушка.
- Зачем? – спросил он её.
- А попроси его быть твоим сватом. Он это любит. А сватать направь к нам.
Подумал-подумал Амвросий, и решился – терять всё равно нечего. Но к его удивлению Бунецкий легко согласился, и Одарка была сосватана (не отказывать же такому свату!), а вскоре и стала женой Амвросия. Бунецкий почему-то благоволил к строптивому холопу. А может, опасался, что тот выкинет номер похуже бегства, возьмёт да и пустит красного петуха. С такими людьми лучше жить в мире.
В 1855 году Одарка родила Амвросию Кучеренко своего первенца, а моего деда, Никиту. Затем появилась у них дочь Катерина, сын Иван и ещё одна дочь – Марийка.
Мой дед рос мальчиком любознательным, тянущимся к добру, учению. Но добра ни у кого вокруг не было, одна жестокость, а грамоту знал в селе из простых людей только один человек – церковный псаломщик.
Маленький Никита дружил с сыном псаломщика и узнал от того, что отец учит его читать и писать.
- А меня научит?
- Спрошу.
Оказалось, бесплатно псаломщик учить никого не будет.
- А за сало?
За сало псаломщик учить согласился. Но Никита не знал, ещё не умел оговаривать условий и потому приносил за каждый урок большой кусок сала – таскал у родителей из бочки.
К весне дед мой стал грамотным, но его отец обнаружил пропажу сала – в бочке было почти пусто. Тайна открылась, и вместе с приобщением к тайнам грамоты мой дед был приобщён и к жестокой порке. Он на всю жизнь запомнил и то, и другое, и сделал для себя странный вывод: детей своих дальше чтения и письма не учил, а порол – нещадно.
В 1861 году царь отменил крепостное право, и мой прадед получил небольшой земельный надел, в то время как многие крестьяне не получили ничего. Шло время, дети подрастали. Когда-то бравый и трудолюбивый, Амвросий всё более обленивался, работать не хотел, и целые вечера просиживал в корчме. Одарка от этого из милой женщины превращалась в злую бабу и сплетницу. Идиотизм деревенской жизни торжествовал, годы уходили, унося с собой последнюю доброту и сочувствие.
Вышла замуж сестра Никиты, красавица Катерина. Умер от чахотки младший брат Иван. Подросла и самая младшая сестра, Марийка, но была очень маленького роста, зла и непригожа. Парня у неё не было, сватов не ждали – кому такая нужна?
В поле никто из семьи уже не работал, один Никита везде поспевал: и сеял, и жал, и свиней разводил. Отец его, Амвросий совсем перестал работать. В свои 48 лет он чувствовал себя глубоким и уставшим от жизни стариком. На возмущённые упрёки Никиты, что, мол, как работать, так он один, а как обедать – за столом появляются все, Амвросий, ломаясь в пояснице, отвечал: "Я заработал у пана землю, а тебе – работать на ней".
Недалеко от двора Никиты жила очень красивая девушка, Кылына Таранчук. Она была старше Никиты на 5 лет, но родители Никиты спали и видели во сне её своей невесткой – красивая, работящая. И замуж не выходит, потому что её отец не может дать за ней в приданое ни одной десятины земли.
Кылына встречалась с другим парнем. Но мой дед высватал её за себя, нелюбимого. Моя будущая бабушка, Кылына, пошла за Никиту по настоянию её родителей: у Никиты была своя земля. Жених Кылыны земли не имел – в той семье было четыре сына. С чувствами тогда не считались, состоялась тяжёлая невесёлая свадьба – с воем, слезами, с обмороками.
Кылына была девушкой гордой, отчаянной, хотела наложить на себя руки: её парень побоялся по её предложению бежать с ней ("Куда? Как будем жить без земли?"). И она пошла за Никиту, чтобы досадить бывшему любимому.
Дед мой был человеком властным, упрямым до нетерпимости и жестокости. Бабушка Кылына так и не смогла привыкнуть к нему до самой смерти, хотя прожила с ним более 60-ти лет. Когда они поженились, деду было 20, а бабушке 25 лет. Она родила ему 16 детей, 8 из них умерли в разное время в детстве. Но самое удивительное, мне кажется, было в том, что последнего ребёнка она родила в возрасте 65-ти лет, когда другие ощущают себя уже старухами, а она выглядела как женщина, которой 40 лет. Никто не давал ей её возраста и позже. Бабушка была очень доброй, ласковой, её любили все. У неё были синие-синие глаза.
А дед был рябоват, кареглаз, с широким утиным носом, зато кудряв и огромного роста. Выходец из крепостных, он, тем не менее, терпеть не мог в людях рабства и бунтовал даже в одиночку. Ещё он был чудовищно сильным и отчаянно храбрым. И я до сих пор удивляюсь, как у такого человека мог вырасти сын, самый последний (после моей мамы), дядя Севастьян, мужчина двухметрового роста, но трус и паникёр.
Однако, обо всём по порядку. Отец Никиты, мой прадед Амвросий, держал всё время в повиновении своего сына Никиту тем, что грозился отдать землю не ему, а младшей дочери – Марийке, если та выйдет замуж.
И вот такой момент наступил. Заслал к Марийке сватов их односельчанин Николай Бранченко. Он был в своей семье шестым по счёту, земли ему не предвиделось, и он, узнав, что в качестве приданого за Марийкой Кучеренко отдают половину всей земли, решился на женитьбу, хотя любил другую. Был он рослым и красивым, к тому же ещё грамотным – умел красиво писать и быстро читать, и Марийка не чувствовала своего тела от счастья. А Николай, пока решалось дело, пил с горя да бражничал.
Потом была нешумная свадьба и… Неожиданный отъезд Николая Бранченко с молодой женой и её родителями в какую-то далёкую, неведомую здесь Киргизию – вольные земли там, райская жизнь! Николай, кроме грамоты, умел ещё красиво говорить и убеждать, так как был от природы человеком одарённым. Увлекающаяся, авантюрная натура, он уговорил тестя продать свою часть земли, дом и ехать с ним в "настоящую волю":
- От слухайтэ, шо пышуть у газэти! – И зачитал статью о райской жизни.
Прадед мой ещё помнил вольные восточные земли, когда был в молодости "у немца". А тут соблазнило, что проезд на новые осваиваемые земли оплачивало правительство, и он решился. Решились на вояж ещё три семьи из села. Провожали их всей деревней, прощались как навеки – с рыданиями, похоронным криком.
Родители в 1876 году уехали, а Никита остался на своей трети земли с молодой женой. Тут ему сразу и не повезло – призвали на один год служить в армию: опять слёзы. Но в армии деду посчастливилось. Служил он где-то в низовьях Дуная, русские войска недавно освободили болгар от турецкого ига, но турки с этим всё ещё не примирились до конца и частенько нападали на русские гарнизоны. Вот в одном из таких боёв мой дед и отличился – убил в рукопашном бою семерых янычар. Всё это, оказалось, видел полковой командир, и деда наградили георгиевским крестом.
Домой дед вернулся из армии героем и начал плодить с Кылыной детей – в год по сыну. Когда детей стало уже трое, дед мой почувствовал – что-то неладно у него с желудком. Надо было лечиться. Дело дошло уже до того, что Никита даже ходил, как старик, согнувшись. Ну, а лечиться – это ехать в город.
Однако поехать не пришлось: в 1881 году вернулись из далёкой сказочной Киргизии отец с матерью – оборванные, голодные, без копейки денег. Приехали "вмэрты на ридний Украини, а нэ в бусурманив".
Оказывается, Николай Бранченко разорил их там и выгнал из своего дома. Пришлось Амвросию плотничать – строил гимназию в городе Кара-Коле (Пржевальск), русскую церковь на городском кладбище. Заработал на обратную дорогу денег, и вернулся.
Никита был возмущён. Землю отец продал, дом тоже, часть земли, отданную Марийке, тоже перед отъездом продали, а теперь вернулся к нему, к тому, кого так обидел и обделил. Мало того. До отъезда в Киргизию отец и мать издевались над его женой, Кылыной. И вот… явились.
- Мошенник! Картёжник! Пьяница! – кричал прадед Амвросий, проклиная зятя, оставшегося в Киргизии.
Деваться Никите, однако, было некуда – не прогонять же родного отца с матерью. Стали жить вместе. Правда, родители больше не издевались над невесткой, но и помощниками сыну не были – только из чашки ложкой. Что делать? Земли-то мало на такую семью.
И поехал Никита в 1882 году в Одессу. Устроился там на железнодорожной станции весовщиком. 18 рублей в месяц, жить можно. Но сразу же свалились на него две беды. Не давал покоя желудок (надо было всё же лечиться) и начались трения с грузчиками. Грузчики воровали мешки с пшеницей. В весовщиках никто долго не держался, потому что обнаруживалась недостача. Видя, что мешки исчезают, Никита стал присутствовать при погрузках, хотя это в его обязанность не входило, и кражи прекратились.
С работой дело вроде бы наладилось, и Никита пошёл к врачу. Жил он в общежитии, хлеба почти не ел, мог есть только бульоны и сырые яйца. У него был застарелый катар желудка. Врач обследовал его и дал лекарства. Никита, боясь увольнения с работы, скрыл от врача, что болеет давно, сказал, недавно заболел.
Лекарство, однако, не помогло. Врач выписал ему слабительного ещё раз – не помогло. И ещё раз – опять не помогло. Тогда старый лекарь возмутился:
- Слушай, парень, что ты мне врёшь! Я тебе дал лошадиную дозу, а не действует. У тебя застарелый катар! – И уже мягче посоветовал: - Хочешь жить, так ешь арбузы и виноград от пуза. Всё! Другое тебе не поможет.
Никита загоревал и сел писать домой письмо. Писал на работе, в пакгаузе. Вдруг подходят к нему два грузчика с угрюмыми лицами, не предвещающими добра.
- Шо, хлопцы, не умеете писать? Хотите, чтобы я за вас? – поинтересовался Никита, прикидываясь добродушным простачком.
Один из грузчиков мрачно спросил:
- Ты вон тот камень видишь? Что на дворе, за дверью?
- Вижу. – Никита насторожился.
- Так вот знай, привяжем его тебе на шею и пустим вместе с тобой на дно! Понял?
- За что?
- А чтобы не было здесь больше такого умника! Не такие мужики тут работали до тебя, а не умничали! А тебе кто позволил? Мы здесь годами работаем, а такого ещё не было. Так что гляди, хочешь увидеть своих детей, не умничай впредь!
Никита вспыхнул:
- А вы, если не умеете красть, так не беритесь! Ишь, хорошие какие! Они будут брать, а я за них страдать!
- А ты на нашем месте сумел бы?
- Я-то сумел бы.
- Так научи и нас.
- А за науку платить надо.
- Заплатим, если дело. Сколько тебе?
- А по 3 рубля с грузчика. Вас тут 30, стало быть 90 целковых!
Грузчики ушли совещаться. Обсуждая ситуацию, согласились: хохол прав, весовщик отвечает за мешки. И решили заплатить за науку: пусть, сукин сын, научит, раз такое дело.
И дед мой открыл им простой секрет:
- Дураки! Зачем же красть "места"? Это же сразу видно: пропало 5 мешков! Или 3, какая разница.
- А что делать?
- А вот что. Вы берите с собой каждый по пустому мешку и пришейте его к поясу в виде сумки под рубахой. Потом, после весов, отсыпайте из каждого мешка понемногу. Количество мешков останется, а вы все вместе наберёте свои 5 мешков. Поняли?
- Как не понять! – Грузчики рассмеялись. – Где ты раньше был, голова?
И пошло с тех пор всё в норме: довольны грузчики, доволен Никита, доволен начальник станции – ни одной жалобы на железную дорогу.
Стали грузчики Никиту поить, угощать – всем понравился. Жизнь пошла сносно, если бы не болезнь. Дошло до того, что решил Никита увольняться.
Не желая терять хорошего весовщика, начальник станции спросил моего деда, в чём дело, почему уходит? И дед признался: нужно есть арбузы и виноград, иначе конец.
Начальник о чём-то подумал и вдруг предложил:
- В Бендерах живёт у меня тёща. Огромный виноградник, бахча, а сторожить некому. Пойдёшь? А выздоровеешь – опять на станцию.
Никита согласился с радостью: о таком он и во сне не мечтал.
Три месяца ел он арбузы и виноград, сколько мог. И почувствовал, что здоров. Поработал потом на станции ещё полгода и всё-таки запросился домой.
- Ну, а теперь что у тебя? – поинтересовался начальник станции.
Никита признался честно:
- Трое детей у меня, ваше благородие, жена, мать и отец на руках. А земли – всего 3 десятины в селе. А тут, - он показал начальнику вырезку из газеты, - бачьтэ, шо пышуть?
Заметка в газете извещала, что свободному населению разрешается ехать в Акмолинскую (ныне Целиноградская) область осваивать целинные земли. Каждому поселенцу обещалось по 15 десятин земли на лиц мужского пола плюс подъёмные на дорогу.
Никита подсчитал, получалось у него 90 десятин. Это же прямо пан, помещик!
Усмехнулся начальник, сказал:
- Соскучился, дурак, по навозу?
Но задерживать не стал. Так очутился мой дед в 1883 году снова в родном селе – в модном одесском костюме, в кепи, ботинках – и стал агитировать односельчан ехать на свободные земли. А тут ещё и его отец, Амвросий, жару поддал – рассказал, какие райские места видел в Киргизии.
"Одесский босяк!" – отозвались о Никите одни.
"Чого ж вин повэрнувся з отой райськой Кыргызии?" – сказали другие про отца.
Но нашлись и такие – совсем безземельные, батраки, которые согласились ехать: всё равно где пропадать! Набралось их треть села.
И снова слёзы в деревне. Отговаривал сельчан поп - куда вы? Да нет, у попа свой интерес, поехали: проезд-то бесплатный.
Приехали ранней весной, только сошли высокие снега. Унылое это было место – ни лесов, ни вишнёвых садов, голая степь на сотни вёрст и островерхие белые шапки басурман на горизонте маячили: на конях рыщут. Бабушка моя горько заплакала.
Хотелось назад и остальным. Но куда теперь денешься, начали строиться. Днём мужчины пахали и сеяли, а по ночам лепили из глины большие кирпичи – саман, и строили небольшие землянки.
Урожай осенью собрали, однако, хороший. Продавали зерно, закупали скот, новый инвентарь – обживались.
А потом завыли ветры, ударили сибирские морозы, и степь наполнилась гулом снежных буранов и волчьим воем. Тут, говорят, даже мой бравый дед приуныл – не ожидал такого и всё молился на коленях перед иконой.
Но на следующую весну (1884 год) опять хорошо подошли озимые, летом земля богато уродила, и дед ликовал, шелуша в ладонях отборные колоски: "Та мы ж тепер сами, як паны!". У каждой семьи было по 20-30 гектаров земли.
Опять строились. Вместо землянок ставили большие добротные дома, огораживали дворы от зимних буранов, укрывали риги, амбары. Мычал в загонах упитанный скот. Сельчане варили брагу, самогон и пели протяжные украинские песни.
На следующее лето хутор стал обрастать новыми домами – возле "хохлов" стали селиться и русские приезжие. Жизнь потихоньку налаживалась. Правда, забывался родной язык, да никак не привыкнуть было к лютым морозам. Но что ж с этим поделаешь – надо жить.
Каждый год в семье моего деда прибавлялось по одному ребёнку. Зимой дед занимался извозом – завёл себе тройку. Охотился на волков, лисиц и прославился как редкий стрелок-снайпер. А летом по-прежнему крестьянствовал. Радоваться бы, но…
Донимали зимние вьюги. Однажды сын деда Иван, 12-летний мальчонка, повёл зимой (1895) скот на водопой. И – чуть не погиб. Запуржило, завьюжило, ни зги не видать. Пошли искать, взявшись за руки, почти всем хутором. Наткнулись на лёгшего в снег быка. К нему прижался мальчик – замерзал.
После этого случая решил мой дед с этим краем распрощаться. Задумал податься на юг, туда, где тепло. "Пусть живут здесь те, кого сюда царь сослал. А я – человек вольный, хватит с меня!"
Тут и выступил вперёд, как лис из норы, мой прадед Амвросий: "В кыргызив райские места, от куды трэба йихаты!" И пустился в рассказы: горы кругом, озёра, полные рыбой, леса и луга! Вместе с богом жить будем. И сестра там твоя до сих пор живёт – село Сухомлиновка есть, над озером Иссык-Куль стоит. Рай! А киргизы – шо ж киргизы? Люди как люди, жить с ними можно. Вот только не моются они и носы у них сплюснутые, но жители они приветливые.
И решился мой дед поехать в этот рай – сначала в одиночку, чтобы самому всё разведать: так ли? Не верил лживому и ленивому отцу. Снимешься с места, а вдруг там плохо, что тогда? Был дед человеком уже опытным и сметливым.
Нашёлся и попутчик – старый солдат японской войны, порт-артуровец Савва Иванович, русский. Запрягли телегу (взяли и по верховой лошади) и поехали с бочкой воды через безлюдные степи искать землю обетованную. Шёл 1896 год.
Тяжкий это был переезд, длившийся целых 3 месяца. Нападали на них казаки в степи, но спасла старая берданка деда, заряженная жаканами, да огромный пёс-волкодав Мурза.
Доехали сначала до озера Балхаш. Встретились там с русскими купцами, и те рассказали, как короче проехать до Кара-Кола (Пржевальска).
Добрались до Авле-Ата (теперь город Джамбул), затем – доехали до станции Рыбачье на берегу Иссык-Куля. Голое место, порт, открытый страшному ветру "Улану" из чёрного ущелья.
Двинулись дальше, и доехали до Чолпон-Ата – сказочно красивые места на берегу озера. Тут мой дед поверил в рассказы своего отца – красота вокруг была такая, что не хотелось покидать. Однако надо: где-то там дальше – сестра.
Проехали деревню Сазоновку, село Тюп. И, наконец, долгожданная Сухомлиновка, в 30-ти километрах от Кара-Кола.
Встреча с сестрой была тяжёлой – не виделись 20 лет! Сестра узнала его и потеряла сознание, стиснув зубы. Пришлось разжимать их ей ножом, вливать воду. Слёзы, крик.
Иначе повёл себя муж сестры, Николай Бранченко. За столом сидел ясным соколом, хвалился, каждые полчаса наводил щёткой блеск на сапогах. Служил он в полиции писарем, а чувствовал себя исправником.
Погостил дед у сестры, узнал, как её муж разорил и выгнал их родителей, рассказал ей, где теперь живёт он сам – не на Украине, в холодной Сибири – и поехал смотреть город Кара-Кола.
Перед городом поразил его воображение памятник Пржевальскому – огромный, с орлом вверху. Спросил: "Кто это?"
- Путешественник. Пржевальский.
В городе осмотрел церковь, которую строил его отец, гимназию, городской сад. Город ему понравился. И горы, и озеро – всё понравилось. Решил: "Вот сюда и буду перебираться с семьёй!".
Возвращался дед тем же путём, на телеге, только уже по знакомой дороге. Нужно было обладать упрямством вола и выносливостью мула, чтобы выдержать такой путь. Но мой дед выдержал, ибо он был ещё упрямее вола и крепче буйвола. При переправе через брод на Балхаше – надо было плыть – дед чуть не погиб со скотом, которого накупил по дороге, но всё обошлось. Переезд в этот раз занял всего полтора месяца. Только приехал, и завыла, засвистела зима. Вовремя успел.
Однако ни на следующую весну, ни потом переехать в Киргизию не удавалось - мешало то одно, то другое. Каждый год рождались дети. Летом дед пахал и сеял, а зимой гонял по тракту ямщиком – дело было доходное. Но потом подружился с политическими ссыльными, те стали передавать с ним запрещённую литературу, и… он попался полиции. Грозила каторга, доходному делу пришёл конец. Вся семья пребывала в унынии. И если бы не выручил деда местный поп, которого он угощал и ублажал, меня никогда бы не было на свете. Но поп сумел как-то замять всё, и мой дед смог продолжать делать детей и мечтать об отъезде.
Отъезд из Сибири ускорил ещё и случай. Однажды зимой повёз дед богатого купца-золотишника, возвращающегося из Сибири в Россию. На одном из постоялых дворов подходит к деду какой-то мужик – дед задавал как раз лошадям корм – и говорит:
- Ты вот что, хохол. Когда выедешь со своим золотишником в поле, мы за тобой погонимся.
- Кто это?
- Много знать будешь… Да ты нас не бойся, тебя не тронем. Ты только не давай воли своим лошадям, они у тебя – ветер, а наши-то приморились – давно уже за тобой скачем! Всё понял?
Понял-то дед мой всё, да не хотел быть замешанным в убийстве и ограблении – опять полиция, свяжут со старым грешком, да и вообще подлое это дело дать убить человека. И дед предупредил обо всём купца. Тот взмолился:
- Никитушка, не выдавай, пожалей детей! Ведь и у тебя, наверное, есть?
Тогда дед сказал купцу, что оставаться на постоялом дворе – тоже опасно, коль такое задумали варнаки. Нужно уезжать немедленно. И лошади у варнаков не отдохнули, и вообще они сейчас не ожидают этого.
Купец поверил деду, согласился. Тайком запрягли они тройку и рванули под вечер в степь. Но, видимо, кто-то за ними всё же следил, варнаки узнали об их отъезде и бросились в погоню.
Первым увидел их дед – появились на горизонте. Их было трое, верховые. Купец сначала заплакал, а потом стал молиться. Налегали сумерки, а дед налегал на вожжи.
Верховые приближались. Ближе, ближе.
Дед достал из-под сиденья берданку и выстрелил. Всадники осадили, ветер донёс ругань и слова:
- Ну, ямщик, попомнишь ты ещё нас!
Вскоре они скрылись из виду.
Купец щедро одарил деда, но его жизнь с тех пор стала в опасности. Зимней ночью выстрелили однажды в окно – пуля прошла у деда над головой и застряла в стене. Дед читал при свете керосиновой лампы евангелие. Вот на свет и саданули. Значит, кто-то следил за ним. Не то что на тройке ездить по трактам нельзя, уже и дома опасно сидеть.
В другой раз вышел дед ночью во двор помочиться и увидел, как ползёт в темноте к его дому красноватое пламя. Успел затоптать солому, политую керосином, и поднял тревогу.
- А шо ж Мурза мовчить? – спросила бабушка удивлённо.
Кинулись к собачьей будке, а пёс отравлен – лежит на снегу, оскалив зубы. Теперь и ходить по хутору надо, оглядываясь.
Не жизнь началась, а хождение по краю пропасти. Каждую ночь вздрагивали, прислушивались, гасили свет и прилипали к тёмным окнам – не крадётся ли кто? Дед, утомившись от ночных недосыпаний, сваливался по утрам на кровать вместе с берданкой. Его сменяла бабушка, прислушиваясь к бодрому лаю нового пса-волкодава.
Вот в это-то тяжёлое время и появилась на свет моя мама, вторая девочка в семье Никиты Амвросиевича Кучеренко. Её первый крик раздался утром 18 апреля 1908 года. Её назвали Марией. Она была 13-м ребёнком по счёту (6 детей умерли до неё). В народе это число считается несчастливым. В отношении мамы эта примета полностью подтвердилась – мама прожила горькую, несчастливую жизнь. Об этом я ещё расскажу.
И опять дед не смог выехать – грудной ребёнок. А потом страхи рассеялись, покушений больше не было, и дед прожил на хуторе ещё два года. И только весной 1910 года продал, наконец, свой дом и имущество за 1000 рублей золотом и, соблазнив около десятка семей, выехал на лошадях через степь в Киргизию. Тут, в дороге, бабушка родила ещё одного ребёнка, мальчика, которого назвали Севастьяном.
Перед отъездом, прощаясь с хуторянами, бабка моя Кылына горько плакала:
- На край света везёт проклятый муж! То прывиз до Сыбиру, а зараз надумав ще до кыргызив.
Теперь же, родив ребёнка в дороге, она совсем пригорюнилась и с ужасом смотрела на всё происходящее. Семьи сидели на телегах. Собаки были привязаны к телегам и шли по бокам. Дед и другие мужчины ехали с ружьями на верховых лошадях. Подросшие мальчики гнали сзади скот. Всё это напоминало передвижение цыганского табора.
А потом в дороге случилась беда – у деда подохли все кони. Значит, кто-то ещё в хуторе подсыпал что-то в дедов овёс – отомстили варнаки деду за купца-золотишника. Пришлось деду пересаживать семью на другие телеги и принять все мучения, какие только были возможны в такой дороге. Еле доехали.
На первое время остановился дед жить у сестры, в Сухомлиновке. И опять беда: подохли вновь купленные лошади – кто-то отравил сено. Значит, враг был и здесь, извещён или вместе приехал. Но кто? Это осталось загадкой навсегда.
Лето было засушливое, и не уродил хлеб. Не было коровы. Деньги таяли, с огромной семьёй стало совсем трудно. И тут Николай Гаврилович Бранченко, муж сестры деда, предложил торговать мясом.
Вместе покупали баранов, свиней, резали и продавали мясо и колбасу. Дело вроде бы доходное, а стал мой дед на нём прогорать. Когда разорился полностью, выяснилось: у Бранченко были крупные карточные долги, и он их выплатил деньгами деда, обманывая его во всём.
Этого удара не выдержал отец деда, Амвросий, и помер – второй раз зять разоряет семью! Не долго прожила после него и прабабка моя Одарка: преставилась к зиме. На похороны ушли последние деньги. А с Бранченко не взять ничего – в полиции служит. Ходит гордый, обиженный, только что из дома не гонит, а так, если б не дети, "которых жалко доброму сердцу", выгнал бы.
И пришлось старшим сыновьям Никиты Кучеренко, а моим будущим дядьям, наниматься по сёлам в батраки, чтобы не умереть с голода. Бабушка Кылына ходила в своей украинской свитке и вышитой кофте по людям тоже – кому побелить, кому обмазать избу. Её прозвали там "хохлушкой", так как она совершенно не умела говорить по-русски и своеобразно одевалась.
И всё-таки дед как-то выкрутился из своего тяжёлого положения. На последние деньги купил пару свиней, стал сам торговать, и дело пошло. Когда подсобрал денег, то арендовал в Тюргеньке (село в 40 километрах от города) мельницу у купца и начал молоть людям пшеницу. Жить поселился в землянке – маленькой, тесной. Но перевёз в неё и семью, когда уже налегли холода. Спали все на полу, укрывшись общим рядном.
- Зато не у этого вора! В своей хате живём, - оправдывался дед перед бабушкой.
- Хиба ж це хата? – заливалась бабка слезами.
- Цыц! Не мочи пол, спать негде будет!
Вот и весь их разговор. Дед уходил на мельницу, и не виделись они целыми днями.
Весной дед завёл себе лошадь, накупил телят. Телят пасла моя мама – совсем кроха. Зато телята вырастали за год в коров и быков. Появился свой скот. Жизнь опять стала выправляться.
К этому времени Бранченко переехал из Сухомлиновки в город. Николай Гаврилович и здесь устроился писарем в полицию. А его жена, Марийка, поступила работать сторожихой и уборщицей в женскую гимназию. Жить поселились в центре города. И тут, чтобы задобрить своего брата за тяжкую вину перед ним, Марийка забрала у него к себе в город сразу троих детей (своих у неё долго не было, а потом родила всего одного сына) – Настю (сестру моей матери), чтобы училась в школе, мою маму, чтобы болезненная девочка поправилась, и старшего маминого брата Ивана. Этого устроили работать в полицию, но ему там не понравились жестокие порядки и он вскоре ушёл учиться на кузнеца.
А дед мой, скопив денег, мельницу уже не арендовал, а купил насовсем. Но всё равно жить было по-прежнему трудно, так как на покупку мельницы ушли все деньги и скот.
Дети его ходили разутые, оборванные. Пришлось и Павлику, среднему его сыну, переехать в город и поступить в ученики к кузнецу. А самого старшего сына, Трифона, забрали в армию. Помогали деду теперь только двое – Захар да Василий. Не жили, а мучились все.
Мою маму дед вынужден был забрать из города назад, чтобы опять пасла телят – новых купил. Ходила она круглый год в нижней розовой рубашке и считала, бедная, что это у неё – платье. Накроется, когда дождь, детской украинской свиткой и стоит в поле – смотрит за телятами, чтобы не разбежались. Ноги – босые, в росе – уставали, но сесть она боялась: пугалась змей, которых там было множество.
Рядом с её домом стояли дома богачей Тернова и Земинкова. Их дети дразнили мою мать за то, что она ходила в нижней рубашечке.
Теперь вернусь к описанию жизни в семье Сотниковых, чтобы можно было понять, по какому сложному пути шло роковое сближение этих семей.
В 1914 году началась первая мировая война. Старшему сыну Григория Исаевича, Михаилу, исполнилось 22 года, его призвали в армию и отправили сначала в школу прапорщиков, а потом, по окончании её, на фронт.
Средний сын, Павел, поступил в это время на первый курс физико-математического факультета в Казанский университет. Дома остался из сыновей только мой отец, тогда 10-летний мальчик, ученик городской актюбинской гимназии.
А в 1916 году, случилась беда – в Казани арестовали брата моего отца, Павла. За два года студенчества он умудрился стать революционером, вступил в террористическую организацию левых эсеров и участвовал в каком-то покушении на высокое служебное лицо. Фамилии этого человека я не знаю, знаю лишь, что он был убит в земском собрании, при народе. Мой дядя бежать с товарищем своим не пытался, оба отдались в руки полиции сами.
Вскоре его судили и приговорили к смертной казни. Дедушка мой ездил на этот суд в Казань, нанимал адвокатов, но они, как видно, не помогли. Тогда он добился свидания с арестованным сыном и заставил его написать прошение о помиловании. После этого он вместе с бабушкой, которая тоже приехала с ним, принялся ходить по инстанциям, влиятельным чиновникам, чтобы выхлопотать отмену казни. Дело переслали в более высокий суд, затянулось, надо было возвращаться в Актюбинск и ждать.
А дома новая беда. Моего отца исключают из городской гимназии – запустил учебником "Закона Божиего" в лицо попу, отцу Григорию. Было это так, рассказывал мне папа. Отец Григорий, тучный огромный мужчина около 10-ти пудов весом, любил выпивать, да так пристрастился к этому, что принимал богопротивное зелье даже перед уходом на уроки в гимназию. Так было и в тот день. Отец Григорий вошёл в класс багровый, насосавшийся и с хода приказал засмеявшемуся отцу моему: "А ну-ка прочти мне стих такой-то из главы такой-то".
Отец мой, парнишка с отличной памятью (даже за год до своей смерти, в возрасте 70-ти лет, он помнил гимназические стихи на французском языке и читал их по памяти моим друзьям во время одной вечеринки) и не робкий, стих знал и прочитал его отцу Григорию уверенно и бойко. На, мол, съешь, пьяный дурак! Поп не поверил почему-то, что отец мог знать такой длинный стих, и велел прочесть его ещё раз. Мальчик снова прочитал бойко.
- Врёшь, шельма, не так! – Поп подошёл к отцу, держа в руке большую классную линейку, и врезал ею ученика по голове. – Читай ещё раз!
Видя такой оборот, сосед отца по парте подсунул ему под крышку парты "Закон Божий", раскрытый на нужной странице. Отец, скосив глаза вниз, прочёл стих по книге, в третий раз. Поп слушал его, стоя к нему боком, полуприкрыв от внимания глаза, наморщив лоб. А когда отец кончил читать, ударил его линейкой снова:
- Опять врёшь, сукин сын!
Вот тут отец и не выдержал, запустив "Закон Божий" в лицо пьяному попу. Книга была толстая, тяжёлая, с твёрдым, как обух топора, корешком. Попала попу в переносье углом, потекла кровь. Отец Григорий помчался к директору.
Другого вывода и быть не могло: "Брат безбожник, против власти пошёл, и этот таков же! Исключить!".
Стал мой будущий отец учиться в частной школе, а дедушку лишили возможности работать в автомобильной мастерской. Пришлось ему идти работником к купцу на паровую мельницу – там нужен был механик.
Дядю Павла, сидевшего в тюрьме, повесить не успели. В ожидании решения кассационного суда он заболел скоротечной чахоткой и умер в камере – хлынула горлом кровь. Ему было всего 19 лет.
Круто пришлось в 1916 году и семье Кучеренко – в Киргизии вспыхнуло народно-освободительное восстание киргизов. За 4 дня до начала восстания к моему деду приехал знакомый киргиз-кунак и предупредил его, что будет большая война против русских. Советовал перебраться из ущелья в город и там укрыться – в городе стоял казачий воинский гарнизон.
Дед мой совету друга не внял, остался в своём доме, бормоча:
- Шо я отым кыргызам сделал плохого? За шо им резать мою семью? У меня все друзья – кыргызы, меня не тронут.
Мне думается, главной причиной неприятия совета был страх разориться в третий раз. Всю жизнь дед мечтал разбогатеть. И вот, когда у него опять появился свой дом и скот, он уже не мог решиться бросить всё добро на произвол судьбы. Да и не поверил он, видимо, в это восстание, так как на другой день уехал в город по своим хозяйским делам один.
А восстание всё же началось. Это было в первых числах сентября. Мама моя рассказывала мне об этом так.
Рано утром к ним на мельницу заехали около десятка верховых киргизов. Первой увидела их из окна моя бабка.
- Ой, кыргызы! – вскрикнула она и стала прятать под кровать маленьких детей – 14-летнего Васю, мою маму, 6-летнего Севу, 2-летнюю девочку Маню. Был и ещё один ребёнок – младенец, которого она прижала к груди. Все остальные дети были уже взрослые и находились в городе.
Киргизы, однако, в дом не вошли. Они открыли сараи и угнали скот – телят, коров, двух лошадей и около десятка овец.
Не успели всадники отъехать от дома и двух километров, врывается во двор соседский мальчик, Володя Земинков, и кричит:
- Папу убили! Повёз меня с сестрой в город в школу, а они – напали.
Бабушка подхватила детей, оделась – и в хлеба. Часа через два на них случайно наткнулись во ржи киргизские всадники. Один из них увидел на бабушке плюшевое пальто и потребовал, чтобы она сняла его. Бабка по-киргизски не понимала. Тогда её старшенький, Вася, бойко говоривший по-киргизски, объяснил ей: отдай пальто!
Бабушка отказалась. Два всадника стали пороть Васю плетьми, и бабушка сорвала с себя пальто и швырнула его на землю. Один из всадников огрел и её плетью, но, увидев у неё на руках младенца, перестал бить, о чём-то посовещался с товарищами и, забрав пальто, они уехали.
Трясущаяся от страха бабушка опять поползла с детьми по ржи и забилась в самую густую её часть. Ни еды, ни воды с собой не было. Плакал младенец. Бабушка давала ему грудь и приговаривала остальным:
- Тыхо, диты, тыхо! Ничью у Бощук пийдэмо.
Бощук – большое русское село в 8-ми километрах, прямо на выходе из горного ущелья. И недалеко вроде бы, а добирались туда трое суток. Шли только ночью. Пили из горных ручьёв, ели пшеничные зёрна, расшелушив колоски. Но и ночью всё время маячили при луне едущие по полям киргизы – приходилось то и дело ложиться, ползти. И ползли вместе с ними две большие собаки, которые отыскали свою хозяйку во ржи, удрав из брошенного двора. Собаки ловили и ели сусликов. Одну из них звали Кутько, другую – Мальчик. И ни разу ни одна из них даже тихо не гавкнула, хотя всадники, случалось, проезжали от них в 10-ти шагах. Бабушка чесала собак за ушами, и те лежали смирно, положив морды на вытянутые лапы и глядя на неё грустными умными глазами. Молчали и притихшие дети.
А кругом конский топот, гортанные выкрики, ржанье.
К Бощуку вышли на третью ночь. Бабушка поднялась изо ржи и прислушалась: живут в селе или уже нет никого, вырезали всех?
Светила огромная луна. Ветер донёс лай собак, голоса. И бабка, набравшись решимости, стала прятать в густой конопле детей. Затем осторожно направилась к селу. Не дойдя до первого плетня шагов 40, она крикнула:
- Гэ-гэ-й! Руськые у сэли, чи кыргызы?
Кто-то её там услыхал, громко ответил:
- Русские, русские! Кто там?
Вытянув вперёд руки, бабушка кинулась на голос. Во дворе увидели, как она бежит со стороны поля к плетню, и бросились к ней навстречу. Протянули руки, подхватили, перенесли через плетень. Людей оказалось много, никто не спал. Изумлённые, смотрели на неё женщины, дети: откуда взялась? Всех вырезали вокруг, а эта – уцелела, вот диво! Дали ей воды.
- Диты, диты мои там! – Бабушка показывала в сторону поля под луной, порываясь бежать.
Вместе с ней пошли несколько человек. Детей не оказалось. Бабушка в слёзы, мечется, ноги у неё подкашиваются, а найти всё не может. Наконец, кто-то наткнулся. Рядом с детьми лежали, не шелохнувшись, не издав ни единого звука, две большие собаки. Лишь увидев подошедшую бабку, они радостно заскулили.
Детей сразу же накормили в селе, напоили молоком, и они стали ходить по чужому двору. А моя будущая мама прилегла на земле и не могла подняться – голова и тельце горят, стала бредить. Бабушка плачет возле неё, не ест, не знает, что делать. Увели её с моей мамой в дом, спросили, кто она, откуда.
Через полчаса пришёл в дом бабушкин кум, крестивший у неё мальчика Васю. Кстати, этот Вася вырастет, пройдёт сложный жизненный путь от красноармейца до командира танкового полка и погибнет в Берлине 14 мая 1945 года, через 5 дней после Победы, окончания войны – какой-то недобитый фашист бросит связку гранат из окна второго этажа в проезжавший внизу штабной "Виллис" с тремя офицерами. Все там погибли вместе с шофёром.
